Ю: А она всегда идет навстречу. Тут другая история. Она идет от человека, она не делает то, что хочет сделать. Она смотрит то, что можно сделать с человеком. Одно дело, что я хочу, а ее задача повернуть меня туда, куда надо. Ну, от моих возможностей она отталкивается. На самом деле, она очень хороший режиссер: ну, это – мой режиссер, по большому счету. Мы делаем «Евгения Онегина» – он долго, сложно становился. Я всегда был недоволен тем, как его исполнял. Ну, а потом она говорит: «Ну, а теперь-ка давай – мы размялись. А вот теперь попробуем с Есениным». Начинаем с Есениным – и я понимаю, что я попал… (яростным шепотом) Ни-че-го, ни-ку-да не по-па-да-ю! До звона… Как эксперимент, она начала делать со мной «Русь советскую» – это наиболее сложное у Есенина. Ее не интересуют чтецкие работы, ее принципиально это не интересует. Ей интересна игровая форма существования – ну, моноспектакль, грубо говоря. Любая чтецкая работа – если ты читаешь в потолок – это не интересно. Движение души… а я игровой актер. И мы стали экспериментировать. Она попробовала со мной сделать «Русь советскую» – в результате она у нас по-лу-ча-ет-ся! – А вот теперь мы попробуем заниматься моноспектаклем… Просто это была проверка: если бы не пошла «Русь советская», не было бы спектакля. Мы делаем моноспектакль. До этого у нее уже были два спектакля по Есенину. С двумя разными исполнителями. У нас возникает третья версия, из которой органически уходит как раз таки «Письмо к матери», хотя в изначальной версии оно есть, и с этого начинается спектакль, а у нас оно почему-то… Ну, все течет, все изменяется. Спектакль должен быть ко времени и вовремя. (Я передала Юре некоторые пожелания слушателей по поводу отсутствия каких-то стихов в спектакле, и он сейчас отвечает на это. У меня тоже, еще с самого начала, были некоторые вопросы к режиссеру. Там есть момент, который мне очень режет слух своей неточностью. Объяснение, которое дал мне на это Юра, меня совершенно не устроило, не убедило. Я просила его донести это до Д.Катышевой, но пока – как есть.)
В: Твое отношение к сериалу «Есенин»? Ю: Что касается сериала «Сергей Есенин». С одной стороны, это очень здорово, что вспомнили про великого русского поэта, но, с другой стороны, как это было сделано… Была произведена подмена Есенина-поэта на понятие «есенинщина». В одной статье Луначарского есть цитата: «Что такое «есенинщина»? «Есенинщина» - это олицетворение пьянства, хулиганства, пессимизма и наркомании. Все эти качества были и у Есенина…» В сериале именно это и было показано! А где ПОЭТ?! В: Для меня этот сериал – незаживающая рана. Скажу больше - в есенинском музее фамилию Безруков желательно не произносить…
Ю: Мы понимаем, что Есенина у нас не знают – просто не знают! Нет, конечно, знают что-то там и – все. «Русь советская» – если прочитать внимательно… Вот то, что вы слышали, там же Русь – антисоветская! Русь советскую Есенин показывает: бардак в деревне. «Господи, это же не мое! Я здесь не нужен! Но все равно – я буду петь про Русь…» В конце так же сказано… У Есенина идет все прямо на-о-бо-рот. И, когда читаешь, с такими глазами… (показывает) ха-ха-ха… Есенин ни грамма не терпит патетики. Если чуть фальшь – все, его нельзя читать. Поэтому Есенин читается только душой: не так, как ты его поймаешь, а как там в душе ложится. Пушкина сложнее… (медленно) Пушкина надо пропустить через голову и через душу и вот здесь состыковать и выпустить. Если ты выпускаешь головой – это получается холодно, если ты выдаешь чисто душой Пушкина – это получается… (лукаво улыбается) Пушкин был дворянин. Это получается не по-дворянски. Это получается на порядок ниже… Хорошо, неплохо, но – не то… Пушкин работается вот этими двумя направлениями, и никак иначе. Вот, серьезно. Но это – для меня. Я так для себя это понял: и так, и так – пока вот так это не состыкуешь… Поэтому это сложно. Вот, действительно: чем сложен Пушкин? Если ты сможешь сделать это, то все остальное гораздо проще. Тогда ты можешь запускать либо душу – дух, либо интеллект. Потому что все остальные пишут либо – либо, в основном. Вот так вот я вышел на «Евгения Онегина».
В: А какие спектакли сейчас есть в твоем репертуаре? Что ты можешь вот сейчас показать зрителю? Ю.(улыбается): Все. Так – что у меня есть: «Евгений Онегин» – дилогия, лирика любовная – пушкинская, есть еще два варианта по «Евгению Онегину». Пушкинская лирика – это уже парные работы, мой моноспектакль «Ужель Онегин? Ужели он?», дальше «Моцарт и Сальери» – на двоих, опять-таки (хитро смеется) своя трактовка. Пушкинская история, поэзия Серебряного века. Дженни Николаевна со мной поэкспериментировала и попробовала, ко всему прочему, сделать со мной Цветаеву – мужское исполнение Цветаевой. Она говорит: «Ну, я не видела женщин, которые хорошо исполняют Цветаеву. Давай попробуем – что-то там не то: может быть, это не женский автор?» Она никогда не работает отдельные стихи – только какая-то логическая связка, чтобы было какое-то развитие на каком-то уровне: это может быть действенный, может эмоциональный – но что-то должно быть. Интересно, по-моему, получилось.
В: Юра, может быть, прочтешь сейчас хотя бы одно? Уж очень интересно, что у тебя получилось.
Ю: Сейчас попробую, если вспомню. (Юра встает, готовится несколько секунд и начинает читать… Прозвучало четыре стихотворения: «Квиты: вами я объедена, мною – живописаны…», «Тоска по родине! Давно разоблачённая морока!», «Вскрыла жилы: неостановимо, невосстановимо хлещет жизнь…», «Моим стихам, написанным так рано, что и не знала я, что я – поэт…» Да… это серьезно. На Лену это чтение произвело сильнейшее впечатление.) Цветаева. Мужское исполнение. (Мы молчим… Как-то трудно после такого чтения перейти к другому вопросу…)
В: Теперь Чехов.
Ю: Чеховская программа у нас великолепная.
В: Что это за религиозный Чехов, которого ты хочешь показать в Святодуховском центре?
Ю: Это рассказы «Казак», «Архиерей» и «Студент» Чехов считал, что «Студент» и «Казак» – его лучшие работы из всего его творчества. Это… Там уже другой полет, это такие фантазии… притчи. Это какие-то библейские истории возникать начинают. Зощенко. Тоже такое свое прочтение, потому что, на мой взгляд, нет у нас Зощенко – ну, не читается он. Кто делает Зощенко хорошо?
В: Подожди. Может, я чего-то не понимаю? Разве Филиппенко не потрясающе читает Зощенко?
Ю: По-своему делает.
В: Ну, конечно, по-своему. Но это же здорово!
Ю: Нет, вот как раз Филиппенко наиболее интересно это делает.
В: А практически больше-то никто и не делает…
Ю: Ой, нет. Кто только ни берется, а потом считают, что Зощенко – второсортный автор.
В: Юра, ты на мою Лену невероятно действуешь: я столько слез у нее за три года не видела, сколько после встреч с тобой. (Этими словами я смутила его совершенно… А куда от правды- то?..)
Ю: Это сказочные работы. У нас есть две парные работы по Аверченко: «Самоубийца» – это у нас вообще коронный номер, и еще «Мужчины». Причем Аверченко – он потрясающе сценичен, неожиданно просто. Ну, вот: есть, значит, религиозный Чехов, есть очень современный юморной Чехов. Мы накопали таких материалов, о которых я даже не подозревал. У нас спектакль «Психопаты», но сейчас мы будем менять название. Это очень неверное название – по сути. Как бы публика… И так, как ни посмотришь на наши афиши, то видишь все время какую-то патологию (изображает), поэтому мы назовем… У Чехова есть «И смех, и слезы, и любовь».
В: Это отдельная программа?
Ю: Да.
В: То есть, по Чехову у тебя три программы?
Ю: Не у меня. Там я уже не один играю.
В: Это театр «Классика»?
Ю: Да. (Вдруг, что-то вспомнив, буквально меняется в лице...) Поэзия Серебряного века.
В: Что включает в себя эта программа?
Ю: Блок – и, конечно, «Незнакомка». Есенин. Гумилева не я читаю.
В: А ты можешь сейчас прочитать ее?
Ю: Попробую..
В: Как же ты запоминаешь такое количество текста? У тебя необыкновенная память?
Ю: Ничего подобного. Это же не за один раз учишь.
В: А любимый тобой Лермонтов?
Ю: Эту программу я еще не сделал.
В: Почему, если любимый? Очень бережное отношение или еще не сложилось?
Ю: Тут другая история: я не знаю, как это объяснить. Когда любишь чего-то сильно – ты не можешь его нормально читать. Надо от этого отойти, а потом опять холодным умом взяться и влюбиться уже по-другому – чисто театрально.
В: Юра, а на подходе что?
Ю: О – Бунин.
В: А Рубцов?
Ю: Ой, не знаю… очень бы хотелось… очень. Мой поэт, мой… Нащупал я его… Я сначала попробовал читать его, как Есенина – нет, он так не читается совершенно. Рубцов – это Вологда. Есенин – это Рязань, рязанские раздолья, поля – юг России. Вологда – это север. Там другая мелодика, там другой цвет, и Рубцов – он сказочник. Там мелодия сказки возникает. В: Твое отношение к современному театру.
Ю: Если в театре есть действенная линия, на которую положен спектакль, – это живой театр. Есть проблема – что играть. Надо какую-то преграду… что-то преодолеть (говорит с азартом), и когда это преодолевается и идет процесс – это живое. Ежели нет этого – а мы работаем текст и не понимаем: куда это, что это, в какую сторону? – это все, это мертво. Нет действия – нет жизни. Сердце бьется – человек живой, остановилось – нет действия. Поэтому я не могу сказать… Я не хожу в театр: мне скучно – по большому счету. Все актеры по театрам не ходят. Современная драматургия – с чем сталкивался – это скукотища, это неинтересно – на мой взгляд. Интересна классика, но опять-таки: интерпретация на тему классики – ну, это бодяга (с какой-то внутренней болью). Ты прочти, что он там написал, и сделай, что он там написал. Как бы сказать… Это от скудости мышления режиссера, или кто там этим занимается. Ты прочти, что у него там написано – пойми! Не придумай и прилепи эту пьесу к своему изыску, а прилепись к пьесе и пойми! Там всегда все написано… Всегда находится какая-то убедительная версия, которая, в общем-то, и не подразумевалась автором. Пытаются осовременить… В Питере поставили «Горе от ума» Грибоедова. Они сделали современную пьесу с современными костюмами, там ходят современные люди…
В: И как тебе?
Ю: Да никак! Ну, причем здесь это? Я вижу притянутую за уши историю, какие-то смешные моменты. Старые артисты работают красиво, молодые мечутся. Гораздо интереснее, когда ты берешь того же Островского – и ни на йоту от него не отходишь, но ты понимаешь, что это про сейчас, про наше время. Вот у нас сделаны «Психопаты» – так они не в бровь, а в глаз! У Чехова есть великолепный рассказ «Общее образование», где расписана наша рекламная политика. Это тогда он написал (читает отрывок из этого рассказа). Я, когда это прочитал… Мы не пытаемся его утрировать, подтянуть под нашу действительность. Когда у нас точно получается сделать это – реакция идет на каждую реплику. Народ в трансе. Ну, а что интересного, когда садаптировали под нашу современность Островского? Там проблемы те же самые остаются: человек – он всегда человек.
В: Твое отношение к антрепризе?
Ю: К антрепризе?
В: Ага, я насмотрелась – знаю, что это такое.
Ю: Да нет у меня к этому отношения. Оно есть – и пускай будет. Литературный театр «Классика» – это та же самая антреприза. Мы собрались, сыграли – разошлись. Работал я раньше антрепризные спектакли – я уходил из этих проектов. Читаешь пьесу: ну, ничего не прописано: я не понимаю, как это играть, и я ухожу. Смотрю – вон уже третий год он играется: хорошо, аншлагово. Я пришел на спектакль, посмотрел, что они без меня сделали… И искренне порадовался, что меня там нет. Хотя все – аплодисменты, поклонники, цветы, ребята довольны.
В: Ну, что это, объясни мне? Необразованность публики? Вот все эти «аншлаги», «кривые зеркала» – полные залы смеются над пошлостью…
Ю: Александр Сергеевич Пушкин: «Пошло все, что пошло в народ». Чего там придумывать? Читайте классиков – там все написано! Ну, на самом деле, кому-то нужна эта потребность – вот эти «аншлаги». Вопиющая серость!.. «Аншлаг» – это еще что-то по сравнению с «Кривым зеркалом».
В: Ой, Юра, мы даже обсуждать это не будем.. Это я так, к примеру это привела. Я Петросяна давно уже не то, что слушать, – видеть не могу. Тут недавно посмотрела Галкина и испытала чувство такого сожаления, а ведь талантлив… Вот и остались только Задорнов и Жванецкий.
Ю: Но лучше все-таки Жванецкий – это классика.
В: Кто же спорит? Ну, так… антреприза… Мы относимся к ней крайне…
Ю: Нет, нет, нет – я не говорил этого. Она есть. Ну, стоит бутылка вина – мы ее пьем. Значит, надо? «Жить нужно проще, жить нужно легче, все принимая, что есть на свете…» Есть и есть…Оно, что должно, то и будет.
В: Я все понимаю. Юра, ну, когда… я не буду называть фамилии… играют полную чушь – ну, не понимаю. Ну, она актриса с большой буквы – ей не стыдно?
Ю: Ну, она же человек…
В: Ну, какая-то актерская гордость, свой собственный внутренний отбор – что я могу, а что нет – должен же быть? Ну, ты же не пойдешь на это?
Ю. (цитирует Островского «Без вины виноватые»): «Мы – актеры, наше место – в буфете».
В: Ты сейчас не от себя говоришь. Я была на несколько таких антрепризных спектаклях. Несколько громких фамилий… Я не могла встать и уйти – мне было неудобно… Мне было безумно стыдно за них, за то, что они сейчас делают. Ю: Ну, ладно… Нет, ну, уж если так… Ну, теряются ориентиры, они уходят.
Когда у нас началась перестройка, вы посмотрите, что наши монстры кинематографа, которые создавали шедевры, вдруг такую бредятину начали снимать!.. «Тихий Дон». Ну, монстр же делал! Гигант! Теряются ориентиры… Это возрастные истории, это что-то меняется. Гайдай. На мой взгляд – гениальный режиссер. «На Брайтон-бич опять идут дожди» – ну, дурдом! И все это попадает в нашу эпоху. Это эпоха… это нормальное явление – надо через это пройти. Ну, всегда это было. Смутное время, а потом что-то появляется. Это есть, это будет.
В: Ты сейчас вот в свободном плавании, да?
Ю: Да.
В: Плюсы и минусы этого?
Ю: Плюсы – это то, что я делаю то, что я хочу. От этого я получаю удовольствие. Минусы – что я сам именно это и делаю… За меня это никто не сделает. Вот и все. Это здорово.
В: Ну, а более конкретно?
Ю: Свободный полет – это здорово, что я могу делать тот материал. Дженни Николаевна приучила меня к хорошему материалу. Так мне мой педагог сказала – Татьяна Ивановна: «Юра, у тебя тело умнее твоей головы». Я, когда беру плохой материал, начинаю читать его и… засыпаю. Не мое… Я свободен – я делаю то, что мне нравится, а не то, что надо, не то, что продается. Плохо то, что самому же все и приходится делать – это достает! Это неуверенность. Организационные моменты – это проблема, потому что на это уходит столько сил, что на сам спектакль сил уже не остается. И думаешь: «Ну, зачем мне все это надо?» Через неделю, отдохнув: «Давайте заново запускать очередной спектакль!» И так каждый раз: говоришь себе – хватит! У нас Дженни Николаевна раз в год говорит, что она это все прекращает, ей это все надоело… Пройдет месяц, она отдохнет – и опять собирается вся наша команда, и опять мы начинаем что-то делать. Это здорово. В репертуарный театр я идти уже не хочу, нет. Хотелось бы, чтобы трудовая книжка в театре лежала, чтобы ходили на Решетникова – хотелось бы (смеется), но в театр не хочу идти.
В: Почему?
Ю: Я уже отработал три года, и сидеть на маленькой зарплате, пить пиво и страдать, что жизнь плохая, и постепенно спиваться... Играть то, что тебе дают, и, когда стыкуешься с каким-то режиссером, и ты понимаешь, блин… И ты – режиссер? Ну, он режиссер, он ведущий…
В: Твой любимый поэт только Лермонтов?
Ю: Нет у меня любимых.
В: Ну, не бывает же так. Все равно кто-то ближе душе…
Ю: Ну, как бы сказать? У меня любимый тот, с кем работаешь. Вот я беру материал и начинаю в него влюбляться. Вот Бунин – я принципиально сейчас… уже надо текст учить, уже мы построили все. Я его не учу – я его начитываю, я в него влюбляюсь. Когда он в меня входит – тогда я начинаю с ним работать. Вот интересное наблюдение – это у меня Лена заметила, жена. Я тогда делал Пушкина… Ой! (мечтательно) Я говорил тогда только высоким штилем: был сама лапочка, сама интеллигентность… В.(смеюсь): Наверное, Лена нарадоваться не могла: «Учи всегда Пушкина…» Ю: Да. (С придыханием) Когда я стал делать Есенина – я в жизни так не матерился!.. (У меня удивленные глаза – и не подумаешь. «Угу», – говорит мне Юра.) А тут недавно она спросила, чем я сейчас занимаюсь. – Буниным. – А... Подольше занимайся им… (смеемся) Любимый тот, с кем работаешь. Серьезно.
В: Ну, изначально все равно же есть…
Ю: Когда в школе я прочитал «На смерть поэта» – с первого прочтения я запомнил все стихотворение. Для меня это было потрясение, я обалдел от этого. Это те, школьные, воспоминания. У меня лежит подборочка, которую нужно сделать: я уже понял, с какой стороны надо въехать туда. Там другая история: «Нет, я не Байрон – я другой…» Лермонтов очень сильно отличается от Пушкина – по слогу, по темпераменту. Там такой огонь, там все вместе – и любовь, и ненависть, причем это все в таком плюсе! Не мог он долго прожить с таким темпераментом!..
В: А из писателей кто наиболее ближе?
Ю.(улыбается): Бунин, Чехов все время.. Это потрясающе! Прочитаешь – Боже мой! Ну, как это? Ну, откуда в человеке все это берется? Рубцова почитал – много очень руды. Он очень любил море – поэтому про море у него отвратительные стихи: когда что-то любишь – это все. Читаешь – руда, руда… Бац! – жемчуг! Какие-то есть у него потрясающие зарисовки (читает с выражением): «Мальчик Вова. Подошла к нему корова. «Уходи!» – сказал ей Вова. А корова не уходит. Вова слов уж не находит, Стоит и плачет – Не поймет - что это значит?» Рубцов очень интересен в этом плане. Он просто очень живой. При этом не Есенин, но такое ощущение – прямое продолжение, хотя он себя считает последователем Тютчева. Но, когда он становился как поэт, он просто бредил Есениным, скорее всего, именно это и сформировало его, потому что, ну, такие переклички… Ну, Рубцова я вчера прочитал. Ну, скажи, что это не Есенин?
В: Да, здорово ты нас… Я слушаю «Из неопубликованного…» – что ж такое? Ю: И скажи, что это не Есенин? Ну, розыгрыш – «из ненаписанного», ага… Есть прямое продолжение. В: А теперь немного спустимся на землю. Скажи, пожалуйста, а как ты ощущаешь себя в современной жизни? Что ты принимаешь, что нет? Ю:(задумался... ) Как актер, как человек? Я не понимаю жестокого отношения – не понимаю: к детям, к животным… Я не понимаю, как можно так? (Это от сердца, это очень искренне...) Я это не принимаю.
В: Как-то из нашей жизни уходят порядочность, честность, искренность…
Ю: А когда-то это было иначе? Да всегда все это было!
В: Но не в такой же степени… А ты не боишься за свою дочь, когда включаешь телевизор? Я даже говорю не про все… А ты не оберегаешь ее вот от этих мультфильмов?
Ю: Естественно, боюсь. Но дети сами все прекрасно понимают.
В: Но как она может понимать? Все познается в сравнении. Она должна выбирать, понимаешь? Если она не видела «Чебурашку», а видит этот маразм… Ю: А она не смотрит этот ужас, дети это не смотрят. Я смотрю, что она смотрит. У детей все нормально – они с Богом напрямую. Там заложено: либо свет с этой стороны, либо отраженный – все, там изначально все есть. Меня недавно попросила одноклассница почитать в школе Есенина. Нагнали всех в класс. А я им говорю: – Ребята, кто не хочет - идите, гуляйте. Кому неинтересно – валите… Половина ушла, и, что самое интересное, остались самые отъявленные хулиганы – мне потом рассказывали педагоги. Эти хулиганы сидели, не пикнув. Я сделал антракт для них – еще тяжеловато для них. – Ребята, дальше еще сложнее будет. Хоть бы кто ушел из этих хулиганов!.. Когда я закончил – «А что-нибудь еще можно?»... Они все прекрасно понимают. Выбор определяется за ними – это понятно. У меня одна знакомая есть – у нее потрясающее доверие к своим детям. – Как ты их воспитываешь? – А я им не мешаю… За все свои ошибки они будут расплачиваться сами.
В: А вот это стадное чувство в школьниках?
Ю: Ну, естественно. Мы же сначала хотим быть, как все, а только потом хочется выделиться. Это нормально – это процесс, это не результат.
В: Современная жестокость, агрессивность в школьниках. Учителя боятся учеников – это нормально? И ты считаешь, что они все понимают?
Ю: Не все. Нет, это не нормально. Извините, но это уже политика… Это уже другая история. В: Так все же – что ты принимаешь, что нет? Ю: Все. Оно есть – ну, что я с этим могу сделать? Нет, на самом деле… Как бы сказать? Рыба гниет с головы, а чистят ее с хвоста. Политика. Все. Как мне одна знакомая тут недавно сказала: «В дерьме хочешь все время быть чистеньким». Да, хочу. Везде есть хищники, овцы, волки, птицы – люди то же самое. В театральном есть такое наблюдение за животными, и пытаешься понять: а как же это выражается в человеке? И, честно говоря, для меня это было открытием – когда я все это попробовал. Человека отличает от животного культура. Если не ошибаюсь, Лихачев сказал, что в сознании государства культура занимает всего 5%. Нет 5% – нет государства. Это так мало, но это все. Какой корень у этого слова? Культ. Бог. Мы уходим постепенно к осознанию Бога. Кто-то идет на свет, кто-то на отражение. У тебя всегда есть выбор, куда идти.. О, куда мы зашли…
В: Что для тебя Петербург? Ты любишь этот город?
Ю: Да.
В: Почему?
Ю: У меня три любимых города: Питер и Ярославль, а еще Кострома: запах парного молока. Ощущение… Питер: я когда первый раз туда приехал – я ходил и трогал эти стены руками.
Люди по восприятию есть визуалы – это когда видят и им этого достаточно, аудиты – это которые слышат и им этого достаточно. Я – киностетик.
В: Киностетик?
Ю: Да. Мне надо все почувствовать руками, пальцами...
В: То есть, через это ты принимаешь все в себя?
Ю: Да. Я Питер очень люблю - мне это нравится. Ярославль – это маленькая копия Питера. В: Ярославль?
Ю: Екатерина Великая ввела впервые в России генплан городов, и два первые – Петербург и Ярославль.
В:(я чуть ехидничаю…) Мне кажется, что Париж больше похож на Питер, ну, уж никак не Ярославль?
Ю: Ну, они схожи: там очень много похожести. Они разные, но там есть что-то… И, ко всему прочему, город – это люди, которые там живут, а не архитектура, конечно. А архитектура воспитывает людей. Желтый цвет Петербурга… Желтый цвет по цветовой истории – это цвет интеллекта. Питер – он желтый по генплану. В этом сером пространстве - желтый Питер. Это еще установил Петр I. Питер – это люди: мне нравятся там люди. Я, когда приезжал сюда первые разы, как куда добраться - меня поражало, как отвечали мне люди… Мне долго кто-нибудь объяснял, останавливался второй: - Ну что вы ему говорите – так же проще дойти! - Да так он заблудится! А так вот по прямой и туда, налево… В результате находился третий, который брал меня за руку и доводил до места. И вскоре я уже знал весь этот процесс, который дальше будет, и просто, ради интереса, подходил к людям и спрашивал, КАК пройти (смеется), и меня, в результате, доводили. Теперь, когда меня спрашивают, как куда-то добраться, и если есть возможность, я беру человека и довожу. Мне нравится поддерживать эту традицию. Это класс, это кайф. В Москве я это не встречал: «Как? - Не знаю, не здешний». Да и я сам здесь так же… Правда, в Москве у меня была одна замечательная история. Я еще в театральном учился. Надо было найти какое-то театральное заведение. В каких-то переулках, где-то там, рядом, но как туда попасть – не понимаю. Никто не знает. Лето. Идет бабушка - божий одуванчик (пошла актерская работа…): с зонтиком солнечным, в перчаточках – божий одуванчик. Это сказка. И я спрашиваю у нее... (пошла роль бабушки) - Ой, конечно знаю! У вас время есть? - Есть. - Пойдемте со мной. Я вас проведу. Она спрашивала о времени, потому что медленно идет – она москвичка в пятом поколении. - Вы видите эту улицу? (ну, это надо было видеть и слышать: чистый божий одуванчик… ) Вот дом Саввы Морозова – видите? Герб. А вот этот дом после революции был забран… Все!!! Ну, наверное, она уже умерла: уже тогда она была древняя. Царство ей небесное… Ну, это было что-то! Поэтому город – это люди. Москва – это более мертвый город. Тут очень много динамики, очень много всего, но это – буря а стакане. В Москве хорошо работать, жить – нет. Когда я приехал в Петербург из Москвы – я носился по городу, я летал. Я думал – что ж они, питерцы, такие тормозные? Жена пыталась меня поймать: «Юр, успокойся, успеешь везде. Здесь полегче, здесь попроще». Месяца через два скорость уменьшилась, и я пошел.
В: Тогда вопрос напрашивается сам собой: есть ли различия между публикой московской и питерской?
Ю: Я работал в Петербурге – я знаю публику, я готов к этой реакции. Я не работал в Москве, я не знаю ее реакцию. Вот я вчера отыграл спектакль - я не знаю эту реакцию. Там есть моменты, которые и в Питере, и в Москве совпадают. Я пока не читаю глаза, я пока не понимаю, я просто еще не выучил язык московской публики. Я не говорю: лучше или хуже - она разная. Какие они – я не знаю: это надо наиграть и понять. Расслабиться самому и понять, как расслабить публику. Восприятие… (задумывается…) В Москве здесь получают удовольствие от чтения стихов – я обратил внимание. Чтение стихов. В Питере воспринимается по- другому: у меня ощущение, что там больше смотрят спектакль – я про Есенина сейчас. Сочетание перехода... В Москве можно не делать моноспектакль – можно выйти и хорошо прочитать стихи. В: Потому, что в Москве этого мало. В Питере - более чем. Вот мне вчера Ольга прислала смк-ку: «Душа поет! Я о таком мечтала столько лет...»
Ю: Так в Питере этого тоже нет!
В: У вас нет? Ты о чем говоришь–то?..
Ю: В Питере говорят, что в Москве есть-таки эта культура литературного театра. Я, когда делал Есенина на открытую афишу... «Нет, Юра, не лезь – никто не пойдет на неизвестного актера. Один на сцене полтора часа... стихи... Ты что? Куда? Кому это надо?» У них был полный шок, когда был аншлаг: «Как?! Странно…»
Лена: У нас этого было много раньше, и всегда были полные залы. А в последнее время - нет.
Ю: Дженни Николаевна считает, что в Москве – да. Она сюда привозила несколько работ, и это воспринималось на ура.
В: Вот таких программ, которые я видела в Питере, у нас в Москве крайне мало.
Ю: Ну, все это держится чисто на энтузиазме. А вот это и есть политика…
Л: А раньше все это входило в Ленконцерт, и этого было так много, что можно было выбирать.
Ю: Это политика. У нас рушат государство: 4%... 3%... 2%... Бизнес. Но это мое мнение, мой взгляд – мне так кажется... Меня очень порадовал Лев Елисеев. Великолепный актер, и я видел его заявку на моноспектакль «Павел I». А я уже понимаю, что такое литературный театр. Я, когда его увидел, был поражен: «Вот это да!..» Вот это из всего, что я видел из чтецких работ, и не только… Сейчас это называется Камерной филармонией. Все остальное… Ребята, ну - это ж за гранью, это же просто непрофессионализм! Но при этом - полные залы.
В: Юра, судя по всему, у тебя не так много свободного времени. Если оно появляется – чем ты тогда занимаешься ?
Ю: В зависимости от ситуации: бывает - нужно просто отлежаться. А мне здорово: хобби и работа – это одно и то же. Может быть, что-то почитать, поучиться чему-то. Театр – это мое.
В: В общем, ты живешь в режиме нон-стоп?
Ю: Это не работа!
В: Это образ жизни?
Ю: Я же говорил вначале: «Актер – это не профессия» - у меня родители правильно сказали. Это, действительно, образ жизни. Все. Мне безумно нравится общаться с ребенком – я у него учусь этому восприятию. Мы как-то рано утром выходим в садик, а она говорит: «Ой, смотри, фиолетовая ночь!» Я смотрю: Боже мой, действительно - фиолетовая! Рассвет... Я то думал, что она черная… - Даша, а как это? - А это так… Ух, ты! Мне нравится с детьми - они честные, они искренние.
В: Вы с Дашей друзья?
Ю: Конечно.
В: Наверное, дома разыгрываете какие-нибудь пьески?
Ю: Да, конечно. Мы с ней постоянно играем во что-то.
В: Мне кажется, что без тебя она очень скучает?
Ю: Видимо, да. Ну, она же меня и не часто видит, когда много работы.
В: То есть, папа - праздник получается?
Ю: Да, папа – постоянный праздник. Мы с ней всегда во что-то играем: я – серый волк, она – зайчик. Это классика жанра.
В: В смысле оценки твоих работ - есть у тебя люди, к чьему мнению ты прислушиваешься?
Ю: Мне очень важно мнение жены на тему моих работ. Очень важно: это единственный человек, который меня не раздражает, когда она мне говорит: «Юра, вот это хорошо, а это плохо». Все остальные всегда раздражают.
В: У вас идет совпадение, или ты ей безоговорочно веришь?
Ю: Я терпеть не могу мнение дилетантов на какую-нибудь тему, когда я понимаю, что они дилетанты в этой области и мне пытаются что-то объяснить. Я прошу всегда мне сказать, что понравилось, что нет, потому что самый точный критерий – это все-таки зритель. У меня жена – очень точный зритель. Она не может объяснить, но она дает это ощущение – в чем ошибка. Посидишь, подумаешь – выясняется, что – да, так. Вот у нее есть какое-то очень точное чутье.
В: Как тебе в твоей непростой жизни удается сохранить свои принципы?
Ю: Да нет, все нормально. Все время говорят: «В наше тяжелое время…» - а это говорят всегда: время все время тяжелое. Семен Спивак набирал курс режиссуры и позвал меня. - Как на режиссуру? - Я тебя возьму. У тебя есть одно замечательное качество – ты непотопляем.
В: У тебя легкий характер? Ты умеешь приспосабливаться или ладить с окружающим тебя миром? Ты себя не ломаешь?
Ю: Мы существуем в параллель. Есть проблемы, которые тебя могут сломать, тогда тебя это уводит в сторону. Потом все равно тебя вытаскивает в обратную сторону. Главное – вовремя успеть остановиться и вернуться. Вот когда меня начинают ломать – я просто ухожу. Чего долбиться в какие-то стены? Я хотел работать в театре у Спивака – мне снилось, что я играю в этом театре! А мне сказали: «Юра, а может, не надо в эту стеночку долбиться? Посмотри – там, где-то рядом, дверь есть - посмотри!» Дверь нашлась – это, оказывается, литературный театр. Откуда я знал? Оно всегда выводит – надо улыбаться и смотреть. А тут появляетесь вы и даете мне такой кислород! То, что произошло: то, что я здесь, то, что сыграл, – это такой кислород! Ты понимаешь – все, мы тогда будем работать. Это уже дыхание. Вот, честно: вы – моя отдушина! Откровенно говорю. Это - сказка, это - здорово! Это - классно! Есть перспектива – появился опять свет в конце туннеля. Это подпитка, и она всегда проявляется. Ничего не бывает случайного – это все закономерность. Ну, закономерность, что, вот, тогда самолет новый ввели, чтобы в результате я попал в театральный… Сейчас я здесь, на этой кухне. А потом дальше что-то будет. Ты можешь биться в кровь - все, что угодно, а можешь и не биться - и оно будет. Но, ты должен быть к этому готов. Можно жить прошлым, а можно жить настоящим и будущим. То, что было в прошлом, но ты его не изменишь, а в будущее ты можешь смотреть.
И напоследок... Время уже за полночь, но расставаться так не хочется: если бы завтра не на работу, мы могли бы просидеть всю ночь. Заговорили об Олеге... Кстати, в Нащокинском, чтобы проверить качество звучания музыкальной аппаратуры, Юра поставил диск, и, как только я услышала первые звуки… Олег... Ой, как меня это порадовало!.. И Дженни Николаевна, по рассказам Юры, очень любит Олега... Ну, разве мы могли расстаться, чтобы напоследок не послушать этот чудный голос? Конечно, нет. И я включаю «Признание»... Вот честное слово, это был бальзам на душу… По мере того, как звучал голос Олега, лицо Юры преображалось. (Он слушал в наушниках.) Оно просто расцветало, и было видно, какое удовольствие сейчас получает человек. Это сблизило нас еще больше…
