Маленький уютный ресторанчик в самом центре Москвы, где мы и решили отметить годовщину нашей совместной работы. Но не так часто у нас бывает время, и поэтому, конечно же, я не могла не использовать удобный момент и не поговорить с Юрой в такой особенный для нас день. Юра только вздыхает, но куда ж от меня денешься…
В: Юра, у нас с тобой сегодня совсем не рядовое событие: ровно год назад московская публика впервые увидела в спектакле по стихам Сергея Есенина петербургского актера Литературного театра «Классика» Юрия Решетникова. И, что самое главное, – буквально же с первого спектакля многим зрителям он пришелся по душе. И вот прошел год, за время которого ты, от полного незнания московской публики, постепенно пришел к пониманию ее. Скажи, пожалуйста, вот на этом годовом этапе – как ты приходил к этому пониманию, и что ты отметил для себя в общении с московским зрителем?
Ю: Ну, на самом деле, с московской публикой – как ни парадоксально – мне гораздо легче работать, чем с питерской. Публика все-таки разная: я уже повторяюсь в этом плане. Питерская публика дистанционна: я не могу сказать, что она больше думающая, чем московская. Но она всегда чуть-чуть тебя рассматривает – это есть. И чуть-чуть холодность реакции…
В: Сдержанность…
Ю: Да. Вот когда ты пробиваешься через что-то ватное. А московская публика… вот тут вот потрясающая история: очень отзывчива, очень. Поэтому я как-то очень хорошо успокаиваюсь, когда сейчас приезжаю. Вот, кстати, Меркурьев Петр Васильевич говорит (копирует голос П.В. один в один): «Юра, у тебя удивительнейшая публика!». Не знаю, может быть, ты людей как-то так подбираешь: Петр Васильевич просто в восторге: «Удивительный у тебя зритель приходит!». И, ты знаешь, мне очень свободно, достаточно вольготно становится именно с московской публикой, и еще очень, очень важный момент тех людей, которые сидят на первых рядах, которых ты приглашаешь.
В: Нет, Юра: приглашенных – очень не большое количество.
Ю: Нет, я имею в виду людей, которые сидят там постоянно. Просто это здорово – видеть эти глаза, эту реакцию: тогда ты уже просто успокаиваешься, даже когда был не совсем удачный, на мой взгляд, спектакль. Их реакция мне очень нравилась.
В: Она помогала?
Ю: Это очень сильно помогало, и это очень приятно. Московская публика просто другая… я теперь более… С одной стороны, я думал, что она пресытившаяся: ведь, собственно, – все в Москву. А с другой стороны, я вдруг с удивлением обнаружил, что она жутко изголодавшаяся. В этом плане Питер реально богаче.
В: Вот. Помнишь, в первую нашу встречу мы спорили с тобой об этом? Ю: Да, вот сейчас я это понимаю, потому что у нас есть выбор. А здесь же – посмотрев по театрально-концертным кассам – я понимаю, что в Москве выбора практически нет. Это меня очень удивило, и чувствуется вот эта вот благодарность… Не знаю, но мне сейчас очень приятно приезжать. Тогда было боязно и интересно, сейчас же – боязно (улыбается), интересно и приятно.
В: Этот год принес нам обоим много нового. В первую очередь, он расширил рамки твоего творческого поля. Ты стал больше играть, и это, конечно, не могло не сказаться на качестве твоей игры. С каждым разом твои программы становятся все серьезнее, сильнее и насыщеннее, и, что мне так нравится в тебе, как в актере, – что ты никогда не останавливаешься на достигнутом. Казалось бы: ну, сделал ты работу – успех, аплодисменты, ну, чего еще надо? Так нет – опять что-то пересматриваешь, находишь еще более удачные решения и, если говорить короче, – ты все время находишься в своем творческом поиске. Вот, скажи, по твоему внутреннему ощущению – этот год что-то изменил в тебе?
Ю: Ну, во-первых, насчет года: я вот с датами очень плохо дружу – процесс идет и идет. Но вот, когда ты мне сказала, что прошел уже год с нашего первого спектакля, – я очень удивился. Для меня получилось уже ощущение вечности, потому что событийный ряд прошел такой грандиозный, столько было событий, что я удивился тому, что вот этот период вместил в себя столько всего. В моем понимании, на это надо было потратить четыре-пять лет.
В: Но ведь у нас с тобой каждый месяц по спектаклю…
Ю: Да, действительно – я стал больше играть, и возникло вот это вот ощущение нужности того, что ты делаешь. Был какой-то момент в Петербурге: ощущение долбления в стенку и хождение по кругу. Я был абсолютно уверен, что это совершенно никому не нужно. Я бы даже грубее сказал – насколько это было никому не нужно, и это ощущение было очень сильное. К счастью, вы появились на есенинском спектакле в «Бродячей собаке». И это так все подвинуло, и вот сейчас есть ощущение нужности. А это придает очень много сил.
В:(продолжая его мысль) …уверенности в себе, понимания, что это кому-то надо.
Ю: Да, это, действительно, здорово. Потом – я в себе почувствовал какую-то определенную долю профессионализма, какую-то уверенность в том, что ты делаешь. Вот это есть, и это, честно говоря, – очень приятно.
В: Почему ты так зацепил меня тогда? Все было по нарастающей: я увидела твои глаза, и они мне столько сказали про тебя…
Ю: Но, на самом деле, тот спектакль был не самым сильным.
В: Но мне даже этого было уже достаточно, чтобы я не смогла забыть твоего Есенина. А вот сейчас, когда уже столько сыграно, тебе, конечно, хочется идти дальше?
Ю: Вот, а это уже второй вопрос, и, что самое интересное, что, как раз таки ничего не хочется. Хочется остановиться и подумать – в буквальном смысле, потому что… это из области: чем будем удивлять? Начал отсматривать материалы – не с той точки зрения, что, вот, у меня есенинская программа получается хорошо, а потому – давай будем развивать это направление. Да, хорошо, но это уже не спираль – это круг. Мы начинаем повторяться, а хочется найти что-то новое. Начал читать прозу Есенина: посмотрим, что можно взять из этого. Вообще вот сейчас просто хочется остановиться и посмотреть – а что же дальше? Куда будем идти? Мне очень запомнились – скажем так, как пример Вячеслава Полунина – «Лицедеи». Грандиозно. Вся страна в восторге. А что, в результате, делает Полунин? – «Лицедеи» же остались, они есть. В Петербурге существует «Чаплин-клуб» – там постоянно выступают «Лицедеи», там есть «Лицедей-лицей». А Полунин ушел… Он пошел дальше, ему это перестало быть интересным. Он ушел от клоунады и перешел в пантомиму – его эти вопросы стали интересовать. Его перестал интересовать смех, его заинтересовала душа – он пошел дальше. А ребята, которые с ним работали, – эту накатанную историю… Я с ними пересекался на каких-то мероприятиях: они классные, они профессиональные, но они остановились. Они остановились в развитии: их устраивает эта ситуация. «Лицедей-лицей» – может быть, первый, второй – они будут смешными, но я не вижу там дальше развития. Они почивают на лаврах. Вот этого мне не хочется, поэтому надо остановиться и понять…
В: Ну, для этого у тебя будет лето.
Ю: Я не знаю: для этого, может быть, достаточно какой-нибудь секундной встречи, секундного озарения, а может быть, понадобится два-три года. Нет, конечно, будут делаться какие-то работы – они будут, но я уже понимаю, что нужно что-то другое. Меня не отпускает мысль о Нижинском, но она для меня становится все сложнее и сложнее.
В: Чем больше углубляешься в это?
Ю: Да, я хочу вообще уйти от Литературного театра в дневниках Нижинского и перейти, действительно, в какую-то другую немного область. Я сейчас все подбираю – с кем же его делать?
В: Но ты же совсем не уйдешь от Литературного театра, и все твои новые замыслы будут идти параллельно?
Ю: Конечно: я имею в виду – уйти от Литературного театра именно с Нижинским. Там можно сделать историю гораздо глубже, шире и сильнее. Не знаю, как она получится.
В: Но на это надо очень много времени.
Ю: Да, конечно. Поэтому – вот какие изменения? – подытоживаю. Почувствовал какую-то определенную уверенность в себе – что есть, куда развиваться. Почувствовал эту необходимость остановиться, и оглянуться, и посмотреть назад, вперед, и посмотреть, куда двигаться: а может быть, надо вбок пойти?
В: На самом деле – мне это очень нравится в тебе, потому что ты, действительно, не почиваешь на лаврах, а все время находишься в поиске, в каких-то сомнениях…
Ю: Вот, как раз – «почиваешь на лаврах». Вот ты говорила, что рассказ удался. Просто, вот если ты начинаешь его консервировать, – то он консервируется… и он умирает. Поэтому одну и ту же вещь – чтобы она не умерла в течение, там, года, двух, пяти, десяти лет – ее надо постоянно переделывать.
В: Обновлять.
Ю: Да, обновлять, переделывать, домысливать, находить какие-то новые звучания, созвучные данному конкретному времени, каким-то актуальным моментам, – тогда оно будет интересным, оно тогда будет жить.
В: Юра, вот сейчас у тебя жизнь стремительно усложнилась, потому что теперь ты каждый месяц играешь еще и в Москве. И это, наверное, не может не сказаться на твоем жизненном укладе: теперь ты гораздо больше времени тратишь на репетиции, на поездки к нам, и, зная и без того твою загруженность, могу предположить, что свободного времени на семью, просто для отдыха у тебя остается еще меньше. Вот скажи, пожалуйста, – для тебя во всем этом есть некий дискомфорт, какие-то проблемы в этом плане?
Ю: Все с точностью до наоборот: времени, как ни парадоксально это звучит, стало больше: на семью, на дом… (улыбается)
В: Не поняла?
Ю: Я сам не понимаю.
В: То есть, ты освободился от не очень нужных дел?
Ю: Нет, сейчас началось вычленение главного, второстепенного…
В: Приоритетов?
Ю: Да, вычленение приоритетов: нужности, ненужности. Доверие каких-то вещей, которые ты можешь доверить вот этому человеку, чтобы он этим занимался, а ты подсоединишься. Дать какую-то идею и отойти в сторонку: не мешать людям сделать то, что они должны сделать, – если для них это интересно. Вот на данный момент есть ощущение, что у меня появилось свободное время.
В: Ну да, особенно во время работы над «Солнечным ударом» …
Ю: Нет, «Солнечный удар» – это как раз таки другая (Юра это особенно подчеркнул) история: это такой уход в материал… На самом деле – это очень здорово…
В: Вот сейчас – ты меня не сильно ругаешь за эту программу?
Ю: Нет, на самом деле, я и не ругал – наоборот, я благодарен тебе за эту программу. Я не знаю, как будет развиваться следующий спектакль: скорее всего, он пойдет на спад первое время, а потом опять начнет расти, потому что он был сделан, в буквальном смысле, на живом нерве, а теперь его надо перевести в область профессионального. Но, тем не менее, для меня это однозначно – очень знаковая работа, потому что это – моя самостоятельная работа по каким-то очень важным моментам. Какие-то понимания, какое-то ощущение… Да, после «Солнечного удара» я три месяца был просто никакой абсолютно. Я почувствовал себя человеком, только когда уехал в Воронеж к родителям после новогодних праздников, и вот только там пришел в себя. Вот просто было ощущение: выдал и… пустой. Сейчас вот только мысли стали появляться, а то они не только не появлялись, а просто выжимались из головы.
В: Но зато после этого спектакля Петр Васильевич Меркурьев сказал, что теперь ты можешь быть «сам себе режиссером».
Ю: Режиссер необходим.
В: Да, но я имею в виду, если с этим возникают проблемы, то, во всяком случае, ты какие-то программы можешь поставить и сам: и яркий пример тому – программа по Серебряному веку.
Ю: Первая работа – это не показатель. Если такая удача будет и со второй, и с третьей – то вот это уже будет показательно.
В: Но это-то уже опыт?
Ю: Опыт. Это, вот, как с чеховским спектаклем: первый спектакль прошел удачно. Потом был второй. Я сказал Михаилу Давыдовичу, что, если мы приедем в Москву второй раз и спектакль будет не хуже, – значит, он состоялся. Вот после вчерашнего показа я могу сказать, что спектакль, действительно, состоялся. Он не случайно так получился – он именно состоялся. Я считаю, что здесь абсолютная заслуга Михаила Давыдовича: подбор материала, идеи – это все его заслуга.
В: Юра, ну, ты вот сейчас ответил на мой следующий вопрос…
Ю:(улыбается) Ну, давай.
В: Вы блестяще отыграли спектакль, и подтверждение тому – замечательные отзывы зрителей и раскупленные диски с записью твоих спектаклей. И зная, насколько серьезной была подготовка этого спектакля, причем вы добавили в программу еще один новый рассказ, который всем очень понравился…
Ю: Пока один.
В: …Вот скажи, насколько вам удалось воплотить все задуманное?
Ю: Есть такое понятие: вот насколько это получается на репетициях – и если хотя бы пятьдесят процентов задумок удается воплотить на сцене, то тогда можно сказать, что это удачно. На мой взгляд – мы, как минимум, половину всех своих задумок реализовали.
В: Только половину?
Ю: Как минимум. Мне кажется, что процентов на семьдесят.
В: То есть, эти тридцать процентов остались в репетиционном процессе?
Ю: Там были еще более интересные моменты: они как-то сами собой возникают.
В: Ну, это же нормально, ведь у вас живой спектакль.
Ю: Да, он получился живым и вызывает неоднозначно веселое ощущение: мне очень понравилось. Как сказала моя одноклассница, присутствовавшая в зале: «Смеешься… а так грустно становится». Вот это самое дорогое, потому что этого хочется – чтобы это было именно так.
В: Так название спектакля об этом и говорит.
Ю: У Леонида Енгибарова – смеешься... а плакать хочется. Вот по такому вот принципу, и поэтому мне кажется, что спектакль состоялся, потому что у него появился очень уверенный ритм, появляется какая-то свобода. Эта свобода должна наработаться, но уже появились элементы этого чувства. Конечно, программа будет развиваться, и думаю, что со временем она может стать еще интересней. Ну, посмотрим. Спектакль очень живой – это как с "Есениным": никогда не знаю, каким будет следующий. Честно говоря – меня самого это немного пугает. Мне просто… выходя на сцену – вроде бы спектакль играю я, и все зависит только от меня… Но я выхожу, делаю шаг и понимаю: все – от меня ничего не зависит вообще, оно меня ведет само куда-то уже. Наверное. это плохо, но, с другой стороны…
В: Ты не можешь себя контролировать в это время?
Ю: Нет, идет полный контроль всего, что происходит: я все вижу и слышу. Меня всегда удивляет результат – что получается, и, если честно, даже пугает.
В: Знаешь, я тут на днях пересматривала июльский спектакль в «Бродячей собаке». Когда я дошла до «Черного человека» – то, как ты тогда это сделал, я почувствовала такое: мне стало явно не по себе, в какой-то момент стало просто страшно за тебя.
Ю: У меня было такое же состояние. Да, тот спектакль был очень трагичным, очень. Я даже удивился: да, спектакль драматичный, но чтоб такой трагедийный… «Черный человек» – я сам, когда читал его… Вот тут – ай да Пушкин! Ай да сукин сын! Когда Пушкин писал – потом его персонажи начинали жить своей жизнью, и он только пытался за ними успеть. Вот тут возникает абсолютно такое же ощущение: от меня уже не зависит ничего – и я понимаю это. У меня была одна задача: не нарушить то, что происходит сейчас. Я не знаю, как это объяснить, – хотелось бы понять механику этого процесса, поскольку меня самого это поразило. При этом следующий спектакль, который я играл, получился абсолютно лиричным. В результате, если суммировать, то происходит некое равновесие, и спектакль получается лирично-драматическим. Меня эта история очень удивила.
В: Вчера на спектакле была практически новая публика. А это значит, как ты говорил в одном из своих интервью, нет прежних заслуг, и публику снова надо завоевывать. Вот скажи, как тебе игралось в этот раз? Ты ощущал какой-нибудь дискомфорт в общении с залом, какие-то особенности нашей сегодняшней публики?
Ю: Для меня лично не было абсолютно никаких проблем. С одной стороны, я уже – как бы для себя, внутренне – знаком именно с московской публикой. Я понимаю какие-то ее особенности…
В: Ты сейчас обобщаешь всю московскую публику?
Ю: Да. Всегда, даже если только один человек новый, – это уже новый зритель. А я совершенно не знаю, какой зритель приходит ко мне в Петербурге, совершенно не знаю. Замечают, что один и тот же человек приходит ко мне уже несколько раз, а я даже не знаю этого человека. Поэтому то, что новый зритель, – это очень хорошо, это твоя заслуга. А для меня в этом плане не было абсолютно никакой проблемы.
В: Но на «Русском сатириконе» было какое-то другое ощущение от публики, которая ведь тоже была не «своя».
Ю: Для меня тот спектакль был безумно тяжелым.
В: Сказалась усталость от «Солнечного удара»?
Ю: И усталость тоже. И ко всему прочему – это как раз таки вариант второго спектакля. А неуютный зал Нащокинского дома тогда очень хорошо работал на сатириконовский спектакль, особенно на Зощенко. Это и должна была быть неуютность: я, когда побывал в музее-квартире Зощенко…
В: Там все овеяно такой серой безысходностью.
Ю: Вот, правильно.
В: Ты тоже почувствовал это?
Ю: Ну, естественно. И вот на этом фоне он писал свои рассказы. Вот поэтому в доме Нащокина этот текст ложился абсолютно точно на этот неуютный зал. А в уютном зале центра Чайковского этот спектакль был как бы в диссонансе. Вот это было одним из нюансов.
В: С каждым твоим приездом у нас все больше и больше расширяется круг общения со многими интересными людьми, которые, увидев тебя на сцене, попадая под твое актерское притяжение, притяжение твоего таланта, совершенно бескорыстно предлагают нам свою помощь – вот просто от сердца, от души, и это видно сразу. Актерское обаяние – его не наработаешь никакими репетициями: оно или есть, или его нет – и тут уж ничего не поделаешь. Тебе повезло: ты наделен им в полной мере, и тогда, на «Есенине», я попала именно в твое актерское поле, не иначе. Я совсем не знала тебя, как человека, но, чем больше я смотрела тогда на тебя, тем больше понимала, что не такой-то ты простой и юный, каким кажешься на первый взгляд. Я не знаю, как это объяснить: может быть, это – на уровне подсознания, но что-то я увидела в тебе, что-то почувствовала… Довольно часто я наблюдаю, как тянутся к тебе люди, как им приятно общаться с тобой, потому что ты всегда изначально настроен на добро и очень доброжелателен с людьми. И вот тут уже идет не актерское, а чисто человеческое обаяние. Вот сколько мы с тобой общались, сколько беседовали – тебя всегда настолько интересно слушать, и, как правило, все внимание людей, сидящих за столом, всегда переключается на тебя. Когда у тебя появляется время для отдыха, желание послушать музыку – какому жанру ты отдаешь предпочтение? Что больше всего нравится слушать?
Ю: Тишину. В силу специфики профессии. А из музыки отдаю предпочтение классике. Почему? Это, скорее всего, не врожденная, а приобретенная получилась история. Меня еще в школе заинтересовал момент. Ну, собственно, у нас попса… Вот сейчас мы с тобой разговариваем, а тут играет «Modern Talking» – суперпопулярный когда-то дуэт. Вот, когда они заиграли, я с трудом вспомнил название этой группы. И я как-то задумался: а почему попса так быстро уходит, а сейчас и вовсе идет конвейером, а вот классика слушается столетиями.
И с какого-то момента я стал слушать классику – вот просто слушать и пытаться понять. Вот Бах – слушаю Баха и… ничего не понимаю. Слушаю Моцарта, Бетховена – ничего не понимаю и думаю: ну, что же в этом-то интересного? В какой-то момент я вдруг услышал Бетховена. Вот слушал, слушал и тут, наконец, – услышал. Так же произошло и с Бахом, и с Моцартом. И вдруг понял, что это идет, как наполнение твоей души. Не ласкание слуха, а именно наполнение. И уже там картинки рисуются и что-то такое далекое…Ну, это уже как у Блока в «Незнакомке».
В: Это в музыке, а из певцов?
Ю: Очень удивил и очень понравился Олег Погудин. В его программах очень много драматургии, и, по большому счету, это актерская песня. Это не исполнение, как у обычных певцов: можно сказать – идет моноспектакль. Я все больше и больше стал присматриваться к Олегу: очень понравилась эта отточенность движений…
В: Юра, тебе надо обязательно посмотреть программу «Песни Вертинского» – это чудо что такое, это, действительно, театр одного актера.
Ю: Да, мне хочется увидеть эту программу.
В: Не так давно мы были с тобой в музыкальной гостиной на концерте Михаила Радюкевича. Тебе понравилось? Ю: Мне очень понравился виртуоз Радюкевича. Очень понравился. Вообще, в том плане, что касается Олега Погудина, я могу просто двадцать пять раз сказать «браво!» Это как раз та ситуация, когда интересный человек притягивает к себе интересных людей. Я не знаю, как они нашли друг друга, но они стоят друг друга. В: Ну, и последний вопрос: вот в нашей дальнейшей работе – что бы ты хотел пожелать себе и мне?
Ю: (вовсю улыбается) Чтобы ты меня терпела…
В: Ну, а еще? Ю: А остальное все приложится.
Я смотрю на часы: уже начало седьмого, и нам пора… Праздник, который мы решили сегодня устроить себе, конечно, не может ограничиться только посещением ресторана. Каждый приезд Юры в Москву должен быть заполнен какими-то не просто интересными событиями, а нужными, даже необходимыми для его дальнейшего творческого роста. Ведь как говорил сам артист в одном своем интервью: «Нельзя научить, но можно научиться…» Я не раз в своих рассказах упоминала спектакль, который я видела во МТЮЗе, наверное, больше шести лет назад. Я и сейчас помню, в каком невероятном состоянии тогда вышла из зала, сколько времени потом ходила под впечатлением увиденного. И как-то раз я поделилась своими впечатлениями с Юрой, которому тоже захотелось посмотреть этот спектакль. И вот, что интересно: именно в этот раз мы совпали с ним по времени, а ведь спектакль идет только два раза в месяц. …Нет, это все-таки из области передачи «Очевидное – невероятное». Когда мы подходили к театру, до меня вдруг дошло, что, только что отыграв Чехова, мы идем в театр на… Чехова. Поразительно. Я давно хотела еще раз пересмотреть этот спектакль, как бы проверить себя: а так же ли, по прошествии стольких лет, я восприму его, как тогда? И, конечно, я переживала, понравится ли он Юре. Ведь все-таки мы смотрим на один и тот же спектакль немного разными глазами: я – с позиции зрителя, он же – с позиции профессионала, и это далеко не одно и то же. Небольшой зал переполнен: люди сидят на ступеньках – все так же было и в прошлый раз… Сейчас мы увидим спектакль по рассказу А.П.Чехова «Черный монах» в постановке одного из лучших режиссеров нашего времени Камы Гинкаса. Я не буду рассказывать о самом спектакле: самое лучшее – посмотреть его самим. Я просто продолжу наше интервью после спектакля…
В: Юра, ну, вот мы и посмотрели с тобой «Черного монаха». Конечно, надо время подумать, собраться с мыслями – ведь этот спектакль дает такую тему для размышлений! Но, тем, не менее: твои впечатления о только что увиденном?
Ю: Хороший спектакль. Я бы так не смог. Я имею в виду не актерскую, а режиссерскую работу – я бы так не придумал. Так здорово все разложить, ни на запятую не уйти от автора – мне это очень понравилось. Динамика развития спектакля идет примерно, как и в есенинском. Нет, ну просто замечательно!
В: Как тебе работа актеров?
Ю: Ну, о чем ты говоришь? Какая работа? Это уже даже не работа, это – нечто большее… когда люди этим живут. Знаешь, конечно, на эту тему хорошо бы поговорить завтра: подумать, поразмышлять…
В: Завтра ты уже будешь в Петербурге – не получается с завтром.
Ю: Я первый раз увидел работу Гинкаса, и на меня это произвело очень сильное впечатление: как же здорово он срежиссировал этот спектакль! Как выкристаллизована мысль, и как великолепно все сделано! Ведь это напрямую соприкасается с той самой формой сосуществования литературного театра. Это драматическое исполнение литературного театра. Начало спектакля немного удивляет, потом напрягает, а потом ты задумываешься и входишь вот в это состояние. Сначала нас абсолютно расслабили: это счастье… потом эта трагедия. Нет, ну, просто отлично: вот что значит хороший режиссер, у которого нет плохих актеров. В: Помнишь, я как-то уже говорила тебе об этом?
Ю: Да. Здесь актерский состав гармоничен, все действия, все ходы очень четко построены, все эти акробатические номера в начале… Маковецкий просто великолепен: как он качался над бездной – зал замирал…
В: А как он здорово обыграл звонок мобильника? (По ходу действия спектакля в тишине раздался звонок. Маковецкий в это время что-то говорил, но, услышав, повернулся к залу, приложил руку к уху, как бы прислушиваясь, и на его лице отобразилось такое презрение… Спокойным голосом произнес: «Говори, не говори – бесполезно» – и зал зааплодировал. Мне кажется, что обладатель этого телефона мог бы тут же сгореть от стыда.) Ю: Нет, ну, это вообще было нечто!
В: А ты заметил, сколько было молодежи? Как, не отрываясь, они смотрели на сцену? Ведь спектакль совсем не простой, не из разряда развлекательных зрелищ.
Ю: Конечно. Простой спектакль так бы не смотрели и так бы на него не шли. Десять лет спектаклю, а он и до сих пор абсолютно живой: там все действие настолько сильное, там все настолько точно выверено! А как они эти слова говорят: играют одно, говорят другое, и возникает вот это ощущение третьего. Ну, это классика Мейерхольда – просто один в один! Акробатика – опять-таки из Мейерхольда.
В: Через несколько часов ты сядешь в поезд. Скажи, с каким чувством ты уезжаешь домой?
Ю: Честно говоря, какие-то совершенно невероятные ощущения, особенно, когда сегодня я шел на встречу и думал, что, если еще и спектакль будет удачным, то эта поездка вообще получится просто замечательной...
Ю: Ну, на самом деле, с московской публикой – как ни парадоксально – мне гораздо легче работать, чем с питерской. Публика все-таки разная: я уже повторяюсь в этом плане. Питерская публика дистанционна: я не могу сказать, что она больше думающая, чем московская. Но она всегда чуть-чуть тебя рассматривает – это есть. И чуть-чуть холодность реакции…
…Нет, это все-таки из области передачи «Очевидное – невероятное». Когда мы подходили к театру, до меня вдруг дошло, что, только что отыграв Чехова, мы идем в театр на… Чехова. Поразительно.