Ю: Я как-то говорил, что театром занимаются не за деньги. Этим можно заниматься… ну, не знаю – это какое-то самоудовлетворение… удовлетворение…
В: Да, это артист – не за деньги. У администратора немножко другая история, согласись. Это работа несколько иного плана. Ты от своей работы получаешь творческое удовольствие…
Ю: Не понимаешь. Это твое удовлетворение. Если это просто разложить по полочкам… Понимаешь, я – твоя реализация. В: Нет, в моем случае, ты – это, скорее, исключение из правил. Ты меня просто здорово зацепил. Ничем таким я никогда и не предполагала заниматься. Есть у меня любимые музыканты, которым при необходимости я всегда помогу, но и все. Есть интересное дело, которому я отдаю много времени. Я должна от тебя брать энергию, зажигаться от тебя, сопереживать – если ты мне близок. Если артист мне не интересен, а я пришла зарабатывать какие-то деньги – да они не стоят того, что я трачу на это… Это не стоит того, какие я силы вкладываю, понимаешь? Я живу этим каждый день. Я ни на минуту не могу забыть об этом, я все время думаю: что еще можно сделать?.. Это настолько выматывает… Ю(улыбается): Как я тебя понимаю…
В: Если бы ты знал, как у меня было с «Есениным»!.. Это.. Второй спектакль, может, уже немножечко легче: я начинаю, вот, как-то привыкать.. Нет, но сегодня все первое отделение я волновалась неимоверно…
Ю: Я видел это…
В: А потом… Мне говорят – все хорошо, все замечательно! Ты что? – на тебе лица нет… Может, это реакция на то, что я столько дней жила этим… Но «Есенин» – это было нечто! Я до последнего дня переживала: соберу – не соберу зал? Неизвестный актер, московская публика его не знает.
Ю: Хочешь, я расскажу, что было в Питере? Ты мне звонишь…
В: Это когда мы только начинали с тобой?
Ю: Да, первый спектакль. Я говорю друзьям: «Ребята, вы представляете, такая история: человек пришел, взял телефон, сказал, что подумает, что можно сделать!..» – А кто это? – Я не знаю… – Откуда? – Я не знаю… – А что это? – Я не знаю… – Юр, ты дурак? Ты куда едешь? – В Москву. – Слушай, а это не разводка? – Ну, в худшем случае я потеряю только деньги на билет – туда и обратно. Смотаюсь в Москву. Но есть какая-то возможность сделать там «Есенина». (Юра делает очень смешное лицо и так рукой около виска…) Мне рукой машут…
В: Серьезно? Нет, но я догадывалась, что ты не верил в это до последнего. Наверное, по-нормальному так не бывает?
Ю: Так не бывает. У меня в жизни такого не было, чтобы я палец о палец не ударил, и это произошло. У меня в жизни не было… Вот в этот раз – я практически ничего не сделал, (смеется) кроме программы. В смысле, по организации. Это шок. Это откровенно называется – повезло! По-другому это не назвать.
В: Это не просто так… Я не просто так попала в эту театральную кассу… «Большое видится на расстоянии…» Опять-таки, нужно время для того, чтобы понять, для чего это случилось?
Ю: Это закономерность.
В: Не думаю. Придти и, буквально, уже выходя, увидеть где-то внизу твою афишу? Я ведь могла и не зайти в эту кассу – меня Лена затащила. Если бы не увидела ее в этот день, и все – мы бы этот вечер пропустили, а потом – ах! Был «Есенин», а я не попала!.. И когда я случайно увидела ее… – Лена, все. Мы идем.
Ю: Билетов уже вообще не было.
В: Да. Нам выписали дополнительные, и мы очень неплохо сидели. Администратор мне вначале сказала, что билетов вообще нет. – Вы понимаете, что «нет» Вы не можете мне говорить? (И объясняю – почему). Фамилию исполнителя я даже не очень запомнила. Меня заворожила ваша афиша. Я, когда на тебя посмотрела: ну, юноша. Не знаю, может 28-29 лет. Ты очень молодо выглядишь, и это здорово. Потом, когда ты начал говорить… Глаза… Вот тут начинаешь понимать: «О, нет: тут уже жизнь, тут уже опыт…»
Ю: На эту тему я очень любил шутить, когда закончил энергоинститут: я тогда выглядел, ну… (смеется)
В: Как ты там таким крутым бизнесом занимался? Не понимаю… Это такая жестокая вещь, да еще по тем временам. Это было просто небезопасно для жизни.
Ю (очень спокойно): Повезло. Я везучий человек в этом плане.
В: Тем более, технарь – человек далекий от этого торгашества…
Ю: Технарь – извините! Гм… Это гуманитариям сложно заниматься этим. Технарь, он как раз таки…
В: То есть, ты хочешь сказать, что он просчитывает ситуации?
Ю: Конечно. Ты просчитываешь бизнес-план. Это сейчас ты понимаешь, что это называется «бизнес-план».
В: Мне трудно представить тебя бизнесменом.
Ю: …тем более у нас в энергоинституте была интересная история. Когда я учился в параллель – и в институте технического творчества, и патентоведения, и вдруг у нас в энергоинституте, наряду с классической политэкономией, вводят основы менеджмента. Тогда только начинались все эти новые веяния. Причем преподавал это человек, который всю жизнь вел политэкономию. И в институте технического творчества нам дают тоже основы менеджмента, ну – основы маркетинга на более расширенном уровне. И вдруг, когда я сдаю экзамены и начинаю рассказывать профессору основы маркетинга… Она сидит и слушает. – А Вы откуда это все знаете? Дайте мне Ваши конспекты. Это было все: студент четвертого курса дает конспекты профессору. Ну, пожалуйста (изображает профессора). – Спасибо. Пять. Идите.
В: «Можно, я перепишу?» Ю: Да. Она забрала у меня конспекты, потому что она этого не знала. Даже близко. И я ей сдавал экзамены. Абсурд. Технари – это мышление, а эмоции потом. Гуманитарии - с точностью до наоборот. У меня как раз была ломка: я – гуманитарий по определению. Я был в технарях, и я себя ломал: там стиль мышления другой. Потом я себя ломал в обратную сторону, когда учился в театральном. Тебя выводят за грани, а я уже привык мыслить точными категориями. А в театральных делах нет точных категорий: плюс-минус бесконечность. Но это тоже технический термин. Плюс-минус бесконечность – ты только в этой категории можешь мыслить. Границы ты себе устанавливаешь сам. Первые полтора-два курса – это были проблемы. Я выходил уже из границ технаря.
В: Но это сложно. Гораздо легче было бы, если ты вообще ничего бы не знал, потому что легче учиться, чем переучиваться.
Ю: Конечно. Переучиться невозможно, насколько я понимаю. Когда знают, что человек занимался каким-то театральным делом до этого, – его с большим скрипом берут в театр, потому что переучиться – это нереально. Там есть два момента: с одной стороны, пять лет энергоинститута – вроде бы впустую, но с другой стороны…
В: Но ведь по-любому – это опыт…
Ю: О!.. Это шикарный жизненный опыт. Когда ты приходишь после школы в театралку… В школе за тобой бегают: ну, сдавай экзамены, ну, сделай хоть что-нибудь!.. Когда ты попадаешь в театралку – я говорю, во всяком случае, про Ярославль – там тебе создают тепличные условия. Люди понимают, что они работают с творческим материалом. У меня была эпопея, когда я уходил из театралки и возвращался обратно. Я тогда часто был у Спивака, так как в Академию практически было нереально попасть.
В: На Моховой?
Ю: Да.
В: Нереально? Почему?
Ю: Ну, там было все забито. Мне Спивак говорил: «Юр, ты ходи, ты можешь учиться. Я пускаю тебя к себе на занятия».
В: А он преподавал в Театральной Академии?
Ю: У него там был свой курс. И он брал меня вольным слушателем.
В: Это без диплома?
Ю: Да. Может быть, тебе удастся потом получить корочки. А может, не удастся… Ну, на самом деле, удалось бы: я сейчас понимаю, что все равно – корочки я бы получил.
В: Ты не хотел рисковать?
Ю: Да, я, скорее всего, не пошел на риск.
В: А ведь трудно учиться, когда не знаешь, что это будет. Нет уверенности.
Ю: Да. Сейчас я понимаю, что получил бы корочки, но уже петербургской Академии. Я был единственный случай, когда Спивак брал к себе на курс со стороны человека. Мне говорили – оставайся! Но я не решился. Ну, так вот. В Ярославле, действительно, работают с творческим материалом: это такие тепличные условия… Это я сейчас понимаю. И вот, когда человек приходит туда после школы... Он из одной теплицы – школьной… Какая бы она ни была плохая – это все равно теплица, как бы то ни было: за тобой бегают. Ты себя считаешь маленьким, хотя существуешь, как большой.
В: Там не исключают? Тебя все равно доводят до победного конца, да?
Ю: Это в школе. Театральная история – это очень жесткое дело.
В: Ну, там же тепличные условия?
Ю: Да, но если ты работаешь. Если не работаешь – тебя пытаются дотащить до последнего: а вдруг это его творческий бзик, а не дурь? Там с тобой откровенно цацкаются. И вот, если человек попадает из одной теплицы в другую… Очень много хороших актеров – они вылезают из театрального института, из этого кокона… В: Вот о чем я и хотела тебя спросить.
Ю: …и попадают в театр, где тебя и размазывают!
В: Вот. Как существовать в реальном мире после такой вот теплицы?
Ю: Мне энергоинститут дал очень четкую закалку: пять лет, это… Технари – это совершенно другая история: по мыслям, по людям, по жизненным позициям. И там есть определенная жизненная школа, которая тебя может сломать, может и не сломать. Может споить, может не споить. Может с наркотиками, может без. Там четко ты проходишь. Тем более, пять лет общежития – это… Поэтому я попал в театральный институт уже сформировавшимся, за что меня Татьяна Ивановна, собственно, и брала. Она понимала, что берет уже не мальчика, но мужа.
В: Но, когда она тебя увидела, она не могла догадываться, что тебе уже 24 года.
Ю: Анкета-то есть. Кто-то после театрального уходит в совершенно другие истории и формируется, наконец-то, как личность. Кто-то умудряется сформироваться и в театральном институте. Театральный тебя расслабляет и дает… Я, на самом деле, просто за счет театрального института продлил свою молодость на четыре года. Тебя там опять обращают обратно – туда, в детство.
В: Но ты же перед этим был в бизнесе, а это жестко…
Ю: Представляешь, как надо было переходить?
В: Я вообще не представляю, как ты решился?
Ю: Из бизнеса уйти? Да это скучно! Я, в какой-то степени, умный: мое сознание, подсознание? Я не знаю, что. Бывают какие-то жизненные всплески… может быть, опыт поколений… я не знаю. Не читал Сократа, но в десятом классе школы моей любимой стала фраза: «Я знаю, что я ничего не знаю». Вот она просто родилась в голове.
В: С чего?
Ю: Я не знаю. Вот красивая реплика. Я как-то сидел и над ней думал: вот гениально сказано! Потом выяснил, что это сказал Сократ, практически перед своей смертью. Сократ – величайший философ мира. Величайший. На том уровне вообще никого нет. (Совсем тихо) Сократ это сказал к финалу… И такие вот истории возникают время от времени. Я женился в тридцать лет. Достаточно симпатичный, достаточно общительный – в школе думали, что я вообще женюсь самый первый из класса. Но когда-то где-то я услышал фразу: «Женишься на внешности, а жить будешь с характером». Вот не знаю… я не почувствовал, я понял не умом… Вера. Люди верят в Бога.
В: Ты верующий человек? Мне очень понравилось твое суждение: дети напрямую с Богом. Ты сам – как себя ощущаешь?
Ю: Я ношу крест и посещаю храм, правда, не так часто. Вера – это состояние души. Верующий человек – основа, корень – Вера. Ты должен верить. Не рассуждать, не мыслить – верить. Там другая суть… Я верю. Православие, католицизм, аллах – это единое что-то. Мне понравилось, как вчера Задорнов говорил (изображает): «Белорусы, украинцы и русские – это один народ. А правительства – это у нас разный народ». Вот то же самое.
В: Поскольку у нас мало времени, давай развернем разговор немного в другое русло. Скажи, пожалуйста, вот ты несколько лет работал в репертуарном театре. Я очень хорошо представлю, что такое театр изнутри. Не когда ты выходишь на сцену и играешь, а вот именно микроклимат внутри труппы. Взаимоотношения с артистами, режиссерами – как мне кажется, все это довольно сложно. Ведь театр, по большому счету, может сломать человека. Зачастую приходится играть то, что совсем не хочешь. Как ты себя чувствовал тогда?
Ю: У нас в семье своеобразная градация произошла (улыбается): я – добрый папа, мама – строгая. Она не злая, она – строгая…
В: Нет, но вы замечательные родители! Ты – классный папа!
Ю(улыбается): Наверное, да. (Не выдерживает и смеется) Да, я – хороший папа, я – балующийся папа. Я ребенка провоцирую баловаться.
В: Но, в тоже время, ты не разбалываешь его. Ты не наказываешь ребенка…
Ю: Ну, как не наказываю?
В: Ты мне рассказывал, что самое страшное наказание для Даши – когда папа перестает с ней разговаривать.
Ю: Знаешь, откуда я это почерпнул? У Меркурьева [внук В.Мейерхольда]. Петр Васильевич написал книгу «Мои родители». Надо почитать – там все написано. Так, ну, мы отвлеклись… Про театр. Вот есть хорошие режиссеры, а есть плохие. С хорошими я себя чувствую комфортно, с плохими – нет. Когда я попал в театр «У Нарвских ворот», где проработал один сезон и оттуда просто ушел…
В: Ты говорил, что там была классная труппа.
Ю: Ребята классные, но вот худрук… Я туда пришел на спектакль «Пастушка и трубочист». Я – лирический герой. Нет, я просто эту нить понимаю. Понравился Лермонтов?
В: Да.
Ю: А почему? (Улыбается) Объясняю. Лермонтов – это чистой воды лирический герой. Олег Погудин – это чистой воды лирический герой. Можно спорить насчет Пушкина, Блока, Есенина. Но мне кажется, что Лермонтов должен был понравиться погудинцам.
В: Лермонтов – любимый поэт Олега.
Ю: А просто Лермонтов – лирик… в таком вот выкристаллизованном виде. Пушкин гораздо живее, чем Лермонтов.
В: «Признание» – ты мне очень интересно рассказывал свою трактовку этого стихотворения.
Ю: А мы еще не закончили с театром. Так вот: я играл трубочиста-лирика, в то же время бандитский тип – с разорванной рубашкой. И там у нас эту сказку делал, в смысле - восстанавливал, очень хамский режиссер. Он, во-первых, хамски переделал уже предыдущего режиссера, который делал эту сказку.
В: А как понять - хамски?
Ю: Он по-хамски брался за чужую работу и переделывал ее под свое мышление, подспудно охаивая предыдущего режиссера. Говорил какие-то гиперумные вещи, которые были всем непонятны, но все думали, что он умен. В результате он сделал новую, своеобразную версию спектакля, где я был лирическим героем, и это было нечто. Я вообще не понимал, что там надо было делать. Мы поехали в Пензу на гастроли, где вместо зала на 100 посадочных мест, в котором мы всегда играли, выясняется, что… ну, это отвратительная административная работа… нас вдруг кидают на 1100 мест. Огромная сцена, а у нас декорации рассчитаны под маленькую сцену, которые абсолютно потерялись. У нас две ширмы, которые перемещались, а тут, на огромной сцене, они просто пропадают. Мы делаем первый спектакль, который был абсолютно провальный.
В: В смысле?
Ю: В прямом.
В: Пустой зал?
Ю: Нет, зал битком, потому что нагнали детей. Они не смотрели: это был шум, гам, и было понятно, что мы никак не можем просто взять зал. Худрук моментально заболевает – она приехала с нами. А мы завтра должны играть.
В: Ага. Ребята, расхлебывайтесь сами.
Ю: Да, вот именно так. Мы собираемся и решаем реанимировать тот, предыдущий спектакль, потому что то, что этот наворотил, не шло ни в какие рамки. Ребята мне объясняют линию героя, и мы за ночь восстановили предыдущий спектакль. Когда на следующий день мы показали спектакль, работники сцены были в шоке. – А что вы сделали? Как вы?.. Они не поняли. Зритель сидел и смотрел!
В: И зачем вам тогда этот режиссер?
Ю: Вот почему я и говорю: хорошая труппа, но нет худрука. Это было по уровню просто ниже плинтуса, но при этом огромный посыл. Это ужасная история – вот что значит плохой режиссер в репертуарном театре. С этим, я так сильно подозреваю, сталкивались многие артисты.
В: Плохой режиссер, сложные отношения внутри труппы: зависть, конфликты, борьба за роль. Ю (улыбается): У меня другая история: я все время работал в детских театрах. Там другая психология. Ко всему прочему, я учился на куклах – там борьбы за роль нет. В: Но ты же пришел в драматический театр? Ю(смеется): А я там играл только детские роли. Когда я был в Химках, там были взрослые спектакли, но я все равно играл только в детских.
В: Сказочная внешность?..
Ю: Ну, конечно! (Мы смеемся оба) В институте мне прямым текстом сказали: сказочный персонаж. Ну, так о режиссерах. В театре «У Нарвских ворот» набегами был очень и очень хороший режиссер – Глазков. Он поставил там «Щелкунчика».
В: Ого! Ни больше, ни меньше…
Ю: Именно. Это был замечательный спектакль. В свое время, когда он только поставил его в театре «У Нарвских ворот», – он собрал все призы, по всем фестивалям, которые только можно было собрать. Там была великолепная сценография, пластика, там не было никакой жесткой декорации: они все время перемещались и все время создавали разные планы. Это было гениально на уровне художника – что там было придумано. На уровне режиссуры – это было просто от винта: все было понятно, четко, элементарно. И даже плохие актеры в этом спектакле играли замечательно. Вот это называется хорошая режиссура. Меня там долго вводили на роль генерала – в этом спектакле. В результате это получилась моя самая лучшая роль в этом театре. Глазкова только один раз пригласили ввести в спектакль новых двух актеров. Пришел, посмотрел… с какими-то хохмочками, без каких-то глубокомысленных мыслей, с прибауточками. Объяснял… – Слушай, ты пойми. Ты – генерал. Твоя задача – ты все время играешь роль бенефиса артистки Марычкиной. (Чехов) Вот играй… Ты, когда вылетаешь на сцену, – все должны разлететься в стороны! Все! Вот если ты это сыграешь – больше ничего можешь не играть. Главное, сыграй вот это… Вот он мне как-то просто и очень доступно объяснил логику поведения генерала. Все: я когда вылетал на сцену – все разбегались, потому что я играл тупого, прямолинейного, честного, доброго генерала! У меня было два меча в руках все время!.. Это была моя звездная роль в этом театре. При моем выходе на сцену все просто разлетались, потому что понимали, что я сейчас просто бенефишу… тащу одеяло на себя… Вот что значит хороший режиссер.
Он пришел – за одну репетицию!.. С тем мы бились над этой ролью месяц. В: Ты не понимал, что играть… Ю: И никто не понимал. С этим я за один вечер: просто человек знает и понимает свое дело.
В: Такие ножницы…
Ю: Да. Когда я сыграл этого генерала, ребята и до сих пор… И до меня там играли несколько человек. – Слушай, оказывается ты сделал так интересно, так смешно! На самом деле, в театре два человека: режиссер и актер. В кино только один человек – режиссер.
В: Юра, я ведь еще ничего не спросила о нашем сегодняшнем спектакле… Скажи, пожалуйста, как ты сегодня ощущал себя на этой сцене?
Ю: Очень комфортно. Очень!
В: Тебе хорошо игралось?
Ю: Это было очень хорошо. Это было очень хорошо и по декорациям… Понимаешь, я не терплю дилетантов, я не люблю любительщины. У нас часто в театре возникает такая история. Вот сегодня – я не знал еще, как работать с этой сценой, с этими декорациями. Просто, если бы у меня была возможность построить, – я бы отдельно для себя выстроил зоны: тут зона Татьяны, тут зона Евгения Онегина – в сочетании с декорациями. Не все получилось, то, что я… Почему я не спал? Я думал… (перед спектаклем артист обязательно должен выспаться, а у Юры это не получилось.)
В: Я сделала одну ошибку. Мне нужно было настоять вчера, но я не решилась… Я не могу вторгаться в твой творческий процесс. Нужно было эти декорации выставить вчера…
Ю: Бесполезно. Как ты помнишь, вчера еще на сцене висели эти черные полотна. Я ничего не мог поделать…
В: У тебя практически не было время хоть как-то сблизиться с этой сценой…
Ю: Подожди: тут у Пушкина: «.. воображенье дорисует остальное…» Нет, потом, я все видел. Темп, темп… вот так, вот так… Кое-какие моменты ушли, какие можно было бы показать. Я сейчас понимаю, что там можно было изменить. Если есть четкая смысловая нагрузка этой истории… Если на сцене висит ружье, то оно должно выстрелить. Если оно висит и не стреляет – а на кой ляд тогда оно? Какая бы красивая декорация ни была… нет.
В: Я с тобой согласна. Но, как бы то ни было : даже если бы ты не сумел так хорошо обыграть декорации – в любом случае – они по-любому сыграли свою важную роль. На сцене была создана гостиная пушкинской эпохи, и это смотрелось замечательно!.. А ты, все-таки, еще и успел, и смог ее обыграть!
Ю: Я старался. Я когда студентам показываю – ну, Дженни Николаевна Катышева постоянно тащит меня к своим студентам, чтобы показать лирическое действие на сцене. Ну, на самом деле, чем долго объяснять, лучше один раз показать, чтобы студенты поняли, что это такое – Литературный театр. Сегодня «Признание» я сделал не так, как мы задумывали. «Признание» я сделал, как я вдруг понял… почувствовал, что не надо так… А начиналось-то оно чуть-чуть по-другому…
В: А как ты понял это?
Ю: А я не знаю…
В: Ты увидел глаза людей, или что?
Ю: Это из области религии: Вера… Ты верь и не размышляй. Оно зачастую нелогично. А тут я понял… начиналось ведь «Признание» чуть-чуть в другом русле, и я его потом перевел в другое направление. Я понял – вот это вот сработает. В том прочтении я был не уверен, а тут понял – вот эту нить я дерну… Чем хорош Литературный театр? Вот зал сидит, и я вижу… И вдруг я понимаю, что я фальшивлю. Нет, это верно, но для данной истории – это фальшиво.
В: Так ты еще, помимо работы на сцене, можешь одновременно чувствовать зал и одновременно размышлять – фальшивишь ты или нет? Ты можешь одновременно контролировать весь процесс? Это же очень сложно!
Ю: Естественно. Литературный театр – это самое сложное. Театр одного актера – это самое сложное из того, что можно сделать в театре.
В: Почти два часа держать зал одному актеру?
Ю:… причем, никому не известному.
В: Тишина стояла удивительная… Ю (смеется): Вот это иногда напрягает: со студентами бывает проще – они реагируют более активно. Когда я работал в Химкинском театре, на «Щелкунчике», где я играл генерала, гардеробщица спрашивала меня: – Как ты держишь детей? Да, вот держать детей, чтобы они смотрели, – это самое сложное.
В: Как тебе показался зал? В свой первый приезд ты говорил, что еще не понял московскую публику. Вот твой второй спектакль.
Ю: Я еще не совсем разобрался… Хорошие были глаза…
В: А как тебе был передан в середине спектакля букетик фиалок?
Ю: Букетик фиалок передали мне по одной простой причине: зазвонил мобильник… И меня поддержали! (с жаром) Вот именно поэтому его и передали!
В: Нет, ну, мобильники – это просто беда. Я не случайно два раза попросила их выключить. Если звучит музыка – она хоть немного приглушает их, но когда идет моноспектакль – то уже это ни в какие рамки! Вам же самим будет стыдно… Не понимаю…
Ю: Ну, всякое бывает. Ну, все живые люди. Все нормально. Ну, бывают такие ошибки. Мне сегодня понравилось: это было здорово, это было интересно… (на секунду задумался) Это был хороший момент по… не все получилось, что было задумано.
В: Ты сегодня еще и обживал новую площадку.
Ю: Я сегодня обживал все, потому что половина спектакля была чистой воды премьера. Половину работ, которые я показал сегодня, они еще ни разу не показывались на публике.
В: То есть, я была совершенно права, когда сказала, что это премьера?
Ю: Да, премьера была и в буквальном смысле для Москвы, и премьера в каком-то смысле и для меня. Лермонтова я еще ни разу не выводил на зрителя. Пушкинский лирический цикл в этом объеме я еще ни разу не выводил на зрителя. Я не знал, какая на это будет реакция. Это было очень интересно. Нет, это было здорово! Это мне понравилось. (и совсем тихо) Это было классно… И вся декорация – то, что у нас получилась, и зал, и сама энергетика – это было хорошо ВСЕ! Вот мне было в достаточной степени комфортно. Когда я закончил «Евгения Онегина»… я сам удивился: а почему так быстро? Когда я сам не чувствовал, сколько времени прошло, я понимаю, что то же самое чувствуют и зрители. Вот вроде только начало… и, собственно, я уже читаю финал. Так… и вроде бы, по внутреннему ощущению, не пропустил ничего. Ни по оценкам, ни по подаче, ни по энергетике. Это было даже удивительно. Тем более пластика этого спектакля для меня несвойственна: я более резкий…
В: Ты – более резкий?
Ю: Пластика есенинского спектакля мне более близка, чем пластика пушкинского.
В: Почему?
Ю: А там она совершенно другая. В этом ритме не существуют нынче…
В: А почему именно есенинская?
Ю: Есенин более близок по времени: он, извините, нашего времени, XX века…
В: То есть, ты чувствуешь эпоху 20-30 годов, если ты не жил ни в то время, ни в это?
Ю: Я понимаю. Просто пластика Пушкина – она совершенно другая и не соответствует пластике… Лермонтов – это по-другому читается. Для меня Цветаева читается вообще с одной точки.
В: То есть?
Ю: А я сегодня читал Цветаеву… с одной точки все читал.
В: Да, я это поняла.
Ю: Без каких-то движений рук. Там… это другая пластика.
В: А это не надо было…
Ю: Понимаешь, да? Она не должна быть.
В: Да, это было бы лишнее.
Ю: Правильно. Такая же история и у Блока. Просто все дело в том, что Золотой век – он яркий, он солнечный. Солнце. Зо-ло-той век… Это огонь, правильно? Золото – это огонь.
В: Серебро – это благородство.
Ю: Серебро – это луна. Это лунный свет. Не солнечный свет, а лунный. Там другая дистанция со зрителем, там другая пластика мышления. В: В чем это выражается? Ю: Серебро – оно более холодное. Даже визуально. На ощупь. Оно благородное, но оно другое. Вот я сегодня читал Блока и понимал, что это другое… это Серебряный век. Вот честно: я только недавно понял, почему Золотой и Серебряный век? Они разные. Блок – он тоже более сдержан. Там тоже есть процесс: я не случайно именно «Незнакомку» прочитал. Не случайны были «Ананасы в шампанском». Это Серебряный век, но это своеобразный фейерверк.
В: Это же некая богемность…
Ю: Правильно. Точно!
В: Мне очень понравились твои размышления по поводу пушкинского «Признания». Мне была очень интересна и неожиданна твоя точка зрения.
Ю: Не знаю, насколько это получилось: я пытался это сделать сегодня…
В: Как это Пушкин в этом стихотворении говорит о себе?
Ю: А все очень просто. Донжуанский список Пушкина каков?
В: О, это мимо…
Ю: Я не помню, я не знаю, я не читал… Меня эта история, честно, не интересует. Это не моя заслуга, это Дженни Николаевна. На самом деле, вот сегодня я делал «Желание славы» – это когда «… любовью, негой упоенный…» Я принципиально по-другому это делал. Там другая ритмика, там очень длинная строфа. Раньше это делалось немного помпезно (читает именно так…) Я так его раньше читал. Оно не шло... Не то.
В: Ты сам это чувствовал?
Ю: Да нет. Я это видел по зрителю: я не цеплял. Признание человека: «Когда я был в тебя влюблен, и думал ты моя…» – знаешь, вот это другое, это бытово. Пушкина нельзя так, Пушкин бытового не терпит принципиально. Есенин. Есенина надо читать бытово. Даже самые помпезные вещи: чем бытовее читаешь, тем точнее попадаешь.
В: Подожди. Что ты подразумеваешь под этим словом? Что ты вкладываешь в этот смысл? Ю: Бытово – «Я Вас люблю, хоть я бешусь…» (читает, как говорит) – это бытово. Лирически – «Я Вас люблю, хоть я бешусь…» (совершенно другое прочтение) Смысл сейчас один и тот же я выдал, только двумя разными моментами.
В: Да, небо и земля…
Ю: Пушкин не терпит бытовухи вообще нигде.
В: Так, прочти мне Есенина в этих двух вариантах. Про Есенина не понимаю…
Ю: «Русь советская». Достаточно бытово. (читает) «Тот ураган прошел. Нас мало уцелело…» – услышала, да? (второй раз читает помпезно – мне не нравится…) Чувствуешь?
В: Фальшиво. Не идет.
Ю: Вот Есенин… он не терпит…
В: Юра, тогда слово «бытово» сюда не подходит. Это другое понятие.
Ю: Это приближение к жизни. Есенин очень близок к природе, к естеству. Пушкин – он над этим. Вот он рядом, но он снимает уже верхний слой. Изящность. Нет, когда его делаешь – он получается естественным, но он должен быть над . Есенин должен быть в…
После спектакля артисту вместе с цветами вручили и пакеты с подарками, но в зале рассматривать их было некогда. И вот, уже у меня дома, Юра смог увидеть подаренное. Честное слово, смотреть на это было одно удовольствие! Он так аккуратно и бережно вынимал подарки и с таким радостным изумлением их рассматривал… И потом попросил меня передать этим людям его огромную благодарность… И знаете, я как-то по-новому испытала гордость за москвичей. Ну, кто еще так нежно, с такой любовью отнесется к артисту, который пришелся им по душе? Кто еще так поддержит, поможет своим дружеским участием? Ведь на сцене бывают разные ситуации… И мы от всего сердца благодарим вас, дорогие наши, за поддержку, которую мы чувствуем на каждом спектакле…
