Валентина_Кочерова | Дата: Понедельник, 18.02.2013, 21:19 | Сообщение # 1 |
Генерал-майор
Группа: Администраторы
Сообщений: 291
Статус: Offline
| Два основных момента врезались мне в память о Есенине - встреча с ним на похоронах Ширяевца и ночь, проведенная в моей комнате. Александр Ширяевец, широкоплечий сильный малый, ушел сразу, и потому не верилось нам, его друзьям, что больше с нами не будет волжского соловья. Из больницы его привезли в Дом литераторов, а оттуда на Ваганьковское кладбище. После похорон, возвращаясь с кладбища, пред нами встал вопрос о том, - устроить ли тризну сейчас, или отложить. В конце концов, решили устроить сейчас же.
Место в Доме Герцена. Отправились закупать необходимое. Комната, в которой мы расставили вино, закуски, была маленькой, да к тому же переполненная народом. Пред тризной сделал доклад В.Львов-Рогачевский. Кто-то причитал стихотворение «Запевку», затем кто-то отрывок из поэмы «Палач», и вдруг выступил юноша в сером костюме, с синими глазами-васильками. Он тряхнул кудрями цвета ржи и продекламировал свое стихотворение, посвященное Ширяевцу.
Мы теперь уходим понемногу...
Это и был поэт Сергей Есенин. За ним Орешин обрушился на условия, окружающие писателя. Возражали… Отрыв от производства… Непрада. Вдруг затрещали, зазвенели стаканы на столе. То стучал Есенин кулаком. Он стучал и кричал. Крик его был отрывист и бессвязен:
- Пропала деревня, вытравляется из неё всё русское, - вот что было основным в его крике.
Вскочили и остальные, принялись что-то кричать свое. Им отвечали - цела деревня! Цел русский народ. Только пахать будет по-другому! Долой соху! Орешин кричал:
- Вот погиб так в два дня по глупому беспризора Ширяевец, так погибнет и деревня.
Кто-то плакал, кто-то ругался. Шум прервал своим сочным стихотворением М.Герасимов. Он читал посвящение Ширяевцу. Наступил вечер: ушел Львов-Рогачевский, за ним потянулись и присутствующие здесь несколько женщин. Есенин бросил Клычкову, склонившего голову на стол:
- Ты что же не пьешь? Вон сколько еще вина, надо допить, чтобы память была крепче.
Клычков что-то сказал ему, а Орешин опять вскочил, надрывно закричав:
- Так больше не должно продолжаться!..
Опять вскочили все и принялись кричать, никого не слушая. Есенин с налившимися расширенными глазами, схватил стул и ударил им о стол. Подскочили, свалились стаканы. Я, памятуя о том, что дал слово о сохранности инвентаря, принялся призывать к спокойствию и добавил, что сейчас время наше, мы живем по-настоящему, и творчество наше сейчас высоко сверкает с вершины. Помех ему никаких нет.
- Есть, есть!.. – закричал Есенин. - Кто это есть? - спросил я. - Город, город проклятый…
Но дальше не дали ему говорить. Кто-то затянул вечную память, кто-то интернационал. Я сгреб все уцелевшие стаканы вместе с скатертью в корзину. По домам… Общая тризна кончилась…
*** Это было летом 1925 года. В час ночи ко мне звонок. Я измучился за день. Устал, досадно было вставать. - И кто по ночам шляется, - ругался я, открывая дверь… Просунулась голова - рыжая борода, большие голубые глаза - это был поэт Муран. - Здравствуй, я из Баку. Знал я Мурана давно, вместе мы работали на Волге в Самаре. Варили мы раз с ним в голод - принесенное им в кармане пшено, варили и всё пробовали, скоро ли сварится пшено, а когда оно было готово, то его уже не было в котелке, всё мы съели, пробуя… - Ну, хоть ты мне и приятель, но по ночам шляться не годится, - заругался я. Муран вобрал широким носом воздух и, сморщив лицо, сказал: - Больше мне к тебе и ходить некогда, кроме как ночью. У меня есть вино и я не один. - Ну, хорошо - кто еще есть, идите ко мне, и дверь закройте, в коридоре нечего шуметь, чай люди спят.
Я вошел в свою комнату, открыл электричество, вслед за мной ввалился Муран, а за ним Есенин. - Сережа и ты? Ну, извиняюсь, что руганью встретил, садитесь! Он снял шляпу и уселся. Кудри его уже не так сочно вились, как раньше. Было что-то сухое в лице, Муран поставил три бутылки на стол: - Это, брат, хорошее кавказское, прямо из Баку привез тебе подарок. Они оба были навеселе. Я хотел сохранить тишину в комнате, но считал неудобным предупредить гостей. Муран налил стаканы. - Со свиданием, Степной! Что у тебя нового? Я взял две книги «Сказки Степи» и дал одну Мурану, другую Есенину. - Вот тебе, Сережа, за то, что ты смотрел «Бакинские вышки». Я там был еще мальчиком. Есенин перелистал книгу, сунул её в карман, потом поднял стакан. - Так значит за «Сказки»! Вино было мускат, крепкое. Муран выпил и прочитал стихотворение. Читал и Есенин, он был в ударе. Вот тут-то я и почувствовал острую печаль в нем: "Гой ты, Русь, моя родная, хаты - в ризах облака..."
Муран делал замечания, говорил, что в Баку Есенин не дал специфически бакинского, чтобы пахло нефтью, огромным ритмом новой идущей техники по обработке черного золота - нефти. Я заметил, что когда-то в юности (мне было тогда 16 лет), был я в Баку, но до сих пор передо мною стоят эти сотни вышек, и постоянно отправляющиеся поезда, подвозящие рабочих. - Наблюдать вышки, - закончил я, - там есть что взять, но есть там, что и оставить, а оставил ты там, Сережа, как букет незабудок, - сорванный и постоявший в банке с водой, - свою свежесть. Вспоминали, пили. Есенин говорил о том, что на днях едет на свадьбу к сестре, в Рязанскую губернию. Муран собирался ехать с ним.
Я нарочно хотел, чтобы они вели себя смирнее. Я состоял товарищем председателя ревизионной комиссии в доме и должен был пример подавать - ночью не тревожить соседей шумом. Согрел чайник чая и согрел чайник вина; причем из чайника с вином я перелил половину чайника в чайник с чаем, думал, что они не станут чай пить, опьянения будет меньше, но когда выпили, то Муран схватился за чайник с чаем, посмотрел на меня и сказал: - Вот, Сережа, я раскрыл секрет его хитрости Коротки июльские московские ночи, да и светлы, будто то не ночи, а сумерки. Есенин поднял бокал с вином - пейте, пойте в юности, бейте в жизнь без промаха, все равно любимая отцветет черёмуха. - Но у тебя не черёмуха, а только тополь.
Сережа потянулся на стол, хотел достать веточку от тополя, что рос перед окном. Я забеспокоился, как бы он не полетел со стола; он тянул за ветку, она не поддавалась, и когда он ещё сильнее напрягся, то веточка оторвалась, но и он по инерции полетел с веточкой со стола, а за ним мой стол, на котором были рукописи и посуда. Тут я возмутился - было досадно за то, что шуму много сделал он, и ещё досадней за посуду. Но он встал на кресло и, ещё больше смеясь, закричал: - Струсил, что непорядок! Топнул ногой. Кресло подалось, подломилась ножка… Коротки июльские московские ночи. В окно уже глядел утренний рассвет. Вошла девочка, что жила через одну комнату, и спросила спички. Она разводила примус на кухне для утреннего чая. Услыхала, что я не сплю. Поднималась она рано, в шесть часов утра. Есенин вдруг встал перед ней в позу, приложил руку к сердцу и вымолвил: - О, вы, прелестная принцесса полей ржаных!.. Мне было неловко, девочке всего 15 лет и отсюда, конечно, я отвечал перед её матерью, которая мне всё доверяла. А тут ещё Муран подхватил и тоже начал воспевать её красоту. -Расскажи-ка, лунный луч, где ты ночку ночевал? Девочка остановилась, обрадованная звучными стихами, не хотела уйти; я взял её за руку и вывел. А она забыла поставить чайник - ждала, когда выйдут поэты.
Когда в соседнюю, напротив комнату, забежал луч солнца, раскрасил и отдался, отразился через стекла и ко мне в комнату, Сергей потянулся. - Ну, Муран, видишь, солнце хоть отраженным светом, да приходит к нам. Пойдем! Я проводил их до двери и махнул рукой: - В следующий раз приходите днем, а по ночам не шляйтесь.
И вот уже нет его. Опуская Сережу в могилу, я вдруг услышал, как мать Есенина, подняв такие же синие глаза, как у сына, - заплакала, причитая тем же старым, напевным ритмом: - И на кого ж ты меня покинул, сынок, сынку… ой, Сережа, дорогой, ласточка моя, березка родная…
(Н.Степной. Собрание сочинений в 10 томах)
|
|
| |